15 глава

ЧАРЛЬЗ АСТОР БРИСТЕД

CHARLES ASTOR BRISTED

ПЯТЬ ЛЕТ В АНГЛИЙСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

FIVE YEARS IN AN ENGLISH UNIVERSITY

(Избранные главы)

Перевод и примечания Юлии Глек

Оригинал здесь http://www.archive.org/details/fiveyearsinengli00brisuoft

* не всегда Аполлон натягивает свой лук (лат.). Гораций, «Оды», II, 10, 17-20. Употребляется в значении «не всегда же заниматься серьёзным делом, иногда можно и отвлечься».

ἦς πότος ἁδύς. – Это была славная пирушка.

Феокрит, идиллия XIV.

Результат экзамена на медали канцлера объявляется вскоре после результатов Трайпоса (Tripos). За них снова боролись всё те же два соперника, и опять студент Пемброка победил с минимальным преимуществом. Теперь до экзамена на стипендию колледжа (College Scholarship) оставался всего лишь месяц, и мои мучения с Ньютоном и статикой, как уже говорилось, были в самом разгаре. Единственным развлечением, которое я себе позволял, были лекции по Платону, – их я просто не мог пропустить, чтобы ни случилось, – а также редкие посещения дебатов в Дискуссионном клубе, где опять наметилось некоторое оживление, или в нашем маленьком Историческом. Этот последний был превосходно организован с точки зрения наличия различных мнений, что позволяло поддерживать оживлённые дискуссии; основан он был главным образом либералами, но там было достаточно тори и консерваторов, чтобы энергично защищать эти политические взгляды. Что же касается Дискуссионного клуба, то он был очень односторонним. Большинство в нём исповедовало нечто вроде смеси старого торизма с «Молодой Англией», – сочетание, более фанатически нетерпимое, чем обе его составные части, взятые по отдельности. В это трудно поверить, но они проголосовали, причём значительным большинством голосов, за целесообразность восстановления монастырей в Англии! Однако мы, немногие тамошние либералы, ни в коем случае не отказывались от борьбы. Наши голоса звучали достаточно громко, к тому же мы не ограничивались одним лишь участием в дебатах. Один мой эксцентричный друг написал балладу, в которой в смешном виде были показаны будущие монахи; ещё двое из нашей компании её напечатали и разослали, как рекламу, по всему университету, а завершили свою шутку тем, что приписали её Трэвису (Travis), к его крайнему неудовольствию, – и потому, что как раз в то время он раздумывал, не принять ли ему всё-таки духовный сан, и ещё потому, что этим виршам было далековато до Ингольдсби*, а предвзятое общественное мнение провозгласило их ещё хуже, чем они были на самом деле.

* Ингольдсби (Thomas Ingoldsby) – литературный псевдоним Ричарда Харриса Бархэма (Richard Harris Barham, 1788 – 1845), священнослужителя Церкви Англии, писателя и поэта. Под этим псевдонимом он издал сборник мифов, легенд, рассказов о привидениях в прозе и стихах, который назывался «Легенды Ингольдсби». Эти истории пользовались большой популярностью на протяжении всего XIX столетия.

И вот где-то в конце марта или начале апреля (потому что это было сразу же после Пасхи, а как гласит старая пословица,

Пасхальной быть всегда неделе

Если не в марте, то в апреле),

для нас, третьекурсников Тринити, приблизился решающий час. Среди кандидатов на стипендию от третьего курса можно выделить три-четыре отдельные группы с разными интересами и притязаниями. Первая – это те, кто стремится к членству в колледже (Fellowship). Можно было бы предположить, что, поскольку на каждого члена колледжа (Fellow) приходится целых три стипендиата (Scholars), то любой студент, у которого есть реальные основания претендовать на членство, добьётся этого предварительного условия – стипендии – без особых хлопот. И, однако, порой случается, что студенты, которые в конце концов занимают второе или третье место в списке Классического Трайпоса (Classical Tripos) или оказываются среди первых восьми Рэнглеров (Wranglers) на Математическом, и у которых, таким образом, были бы хорошие шансы добиться членства в колледже, не получают стипендию по какой-то случайности, возможно, из-за того, что были чересчур уверены в себе. Такое случалось даже с теми, кто впоследствии получал хорошую двойную степень – Старшую Оптиму (Senior Optime) по математике и отличие Первого класса по классической филологии. Таким образом, для любого студента очень неблагоразумно рассматривать получение стипендии как нечто само собой разумеющееся, а лучшие кандидаты-третьекурсники обычно нервничают сильнее других из-за воспоминаний о своём прошлогоднем разочаровании.

За ними следует другая группа кандидатов с менее высокими устремлениями. Эти могут оказаться на приличном месте среди Рэнглеров или в начале списка отличий Второго класса по «классике», или обладателями двойной степени Второго класса; это – предел их чаяний в университете, а получение стипендии – предел их чаяний в колледже. Если они и останутся в университете в качестве бакалавров, то только для того, чтобы в полной мере насладиться своим доходом от стипендии, или потому, что там удобнее всего брать учеников, или ради посещения лекций по богословию. Ещё одну группу составляют студенты-«классики», которые ещё не решили, будут ли они сдавать экзамен на степень с отличием, поскольку сомневаются, что их вероятное место на Классическом Трайпосе оправдает те усилия, которые понадобится приложить, чтобы сдать математику, и успех или неудача на экзамене на стипендию сыграет значительную роль в принятии этого решения. Есть и другие, тоже «классики», которые вовсе не стремятся сдавать экзамен на степень с отличием, но хотели бы добиться стипендии как своеобразной компенсации для себя и своих родных, чтобы можно было выйти из игры красиво и с гордо поднятым флагом.

В тот год открылось целых семнадцать вакансий. Но, как будто чтобы уравновесить это преимущество, младший курс был очень силён; в его составе был один математик, отличавшийся большой быстротой и выносливостью в работе и ставший впоследствии Старшим Рэнглером (Senior Wrangler), и несколько отличных «классиков». Среди них был Хэллам (Hallam), а также будущий Старший Медалист (Senior Medallist), который происходил из семьи, в которой было несколько братьев, и все они писали греческие ямбы по наитию. Наш курс был довольно слаб. После того как из борьбы выбыли пять человек, получившие стипендии с первой попытки, у нас остался только один очень хороший математик и ни одного очень хорошего «классика». Наилучшей репутацией пользовался сын покойного сэра Р. Пиля*, ныне член парламента от Лемстера (Leominster) и политический преемник своего отца. Все эти мелкие личные детали и ещё многое сверх того обсуждалось так же подробно, как биографии, заслуги и шансы на победу лошадей перед скачками или кандидатов на выборные должности перед выборами.

* сэр Р. Пиль (Sir Robert Peel, 1788 – 1850) – выдающийся британский государственный деятель от партии консерваторов, дважды занимал пост премьер-министра Великобритании. Здесь речь идёт о его втором сыне Фредерике (Sir Frederick Peel, 1823 – 1906), который закончил кембриджский Тринити-колледж, а впоследствии неоднократно избирался в парламент от Либеральной партии.

Наконец настала та самая среда. Двери холла открылись в девять, и человек семьдесят-восемьдесят студентов ворвались внутрь и принялись строчить. Нашей первой работой был перевод с греческого, и, к моему удивлению и радости, там был длинный отрывок из Платона и сложный из Феокрита – авторов, которые редко бывают на экзамене на стипендию и поэтому могут с высокой долей вероятности не только привести в замешательство математиков, но и прибавить хлопот кое-кому из «классиков», особенно второкурсникам. Чрезвычайная длина этой работы, в которой было пять отрывков вместо обычных четырёх, тоже сыграла мне на руку, потому что мой темп, хоть и не очень высокий, всё же позволял мне уложиться в четыре часа с запасом, а некоторым другим кандидатам могло не хватить времени из-за дополнительного отрывка. Но, несмотря на все эти преимущества, меня охватило чувство какого-то болезненного отвращения, как только я сел за стол, и я был на грани того, чтобы бросить свои листы и уйти. К счастью, я этому не поддался и, мало-помалу рассудив, насколько благоприятен для меня этот первый экзамен, почувствовал новый стимул и усердно проработал все четыре часа, и чтобы не упустить ни единого шанса, не стал уходить с экзамена до установленного часа, как сделал это в предыдущем году.

Второй внутренний двор Тринити-колледжа, вид на холл.

Гравюра на металле Ж. Ле Ко (J. Le Keux) по рисунку Дж. А. Белла (J.A.Bell)

1847

Иллюстрация с сайта Copperplate. Antique Maps and Prints

http://www.copperplate.co.uk/FindMapsSearchResults.aspx?stid=2&tmid=22125

Холл Тринити-колледжа, вид изнутри.

Гравюра на металле Ж. Ле Ко (J. Le Keux) по рисунку Дж. А. Белла (J.A.Bell)

1847

Иллюстрация с сайта Copperplate. Antique Maps and Prints

http://www.copperplate.co.uk/FindMapsSearchResults.aspx?stid=2&tmid=22125

Данный нам отрывок из Платона был из десятой книги «Законов». Издание этой книги под редакцией одного американского профессора содержит, по его собственному признанию, две ошибки перевода в примечаниях как раз к этому самому отрывку. Я перевёл его весь, хотя до этого не видел ни разу в жизни (как и все остальные, потому что «Законы» редко читают даже бакалавры из-за многочисленных искажений и нехватки толковых редакторов), и перевёл полностью правильно, а так как некоторые второкурсники получили по нему даже более высокие баллы, чем я, то, очевидно, им это тоже удалось. Я упоминаю здесь об этом факте, потому что он иллюстрирует то, на чём я более подробно остановлюсь в дальнейшем, а именно, разницу между английским и американским подходом к изучению предмета. Вне всякого сомнения, профессор, о котором идёт речь, прочёл в три раза больше Платона, чем любой из нас, трёх-четырёх студентов, которые оказались лучшими по этому отрывку; пожалуй, можно сказать, что в приблизительном, несовершенном плане он обладал более значительными познаниями в философии Платона как таковой; но почти наверняка любой из нас перевёл бы обычную подборку из Платона, – а тут знание языка имеет не меньшее значение, чем владение содержанием, – гораздо правильнее, чем он.

Экзамен продолжается всего три с половиной дня, а количество письменных работ равняется семи: два перевода на английский, два перевода на латынь, две по математике и одна – общие вопросы по античной истории, классической филологии и т.п., к которой в последние годы относятся с незаслуженным пренебрежением. Таким образом, труды наши были закончены к полудню субботы. Мне удалось сделать как раз столько математики, сколько я и ожидал, а вот результаты моих усилий в латинском стихосложении казались очень сомнительными.

Теперь кандидатам предстояла неделя напряжённого ожидания. Я заполнил её написанием сочинения не на тему, а, скорее, против темы, объявленной для университетского конкурса на лучшее латинское эссе (University Latin Essay Prize), в котором имел право принять участие во второй раз, поскольку был своего рода повторным третьекурсником. Как здесь уже упоминалось, в то время в университете царил дух ужасающей нетерпимости, в котором соединялись все худшие черты трактарианства «Молодой Англии» и ретроградного торизма на старый лад. Дух этот не ограничивался только студенческой средой, но имел многочисленных сторонников и приверженцев среди власть предержащих. Одним из его проявлений были постоянные попытки возродить разнообразные давно забытые нелепости и устаревшие правила. Многие положения Устава Университета принимались в те времена, когда студентами были четырнадцатилетние мальчишки, а когда установилось новое положение вещей, их со всеобщего молчаливого согласия отбросили в сторону. Теперь некоторые из них пытались вернуть к жизни – и всегда не без задней мысли. Так, существовало правило «ne ad diversas ecclesias discipuli vagentur»* или нечто в этом роде – очень подходящее для того, чтобы не позволять мальчикам разбегаться по разным церквам из-под надзора своих наставников. Теперь его пытались восстановить, и метили при этом в некоторые приходские церкви, особенно в церковь Святой Троицы (не путать с часовней Тринити-колледжа), приходскую церковь Саймона**, где у Кейреса***, его преемника и биографа, а также старшего декана Тринити-колледжа, всегда были студенты среди паствы. Утверждали, что те, кто посещает любую другую церковь, кроме Большой Университетской Церкви Св. Марии, нарушают Устав. Один здравомыслящий представитель противоположной стороны процитировал другое положение Устава, которое запрещало студентам выходить в город без сопровождения одного из магистров, и убедительно доказал, что оба эти правила были вызваны к жизни одним и тем же положением вещей, и относиться к ним следует одинаково. И, безусловно, именно в связи с этой полемикой темой сочинения на Награду за Латинское Эссе для студентов стала «Quaenam beneficia a legibus praescriptis diligenter observatis Academiae alumni percipiant?»****.

* ne ad diversas ecclesias discipuli vagentur (лат.) – чтобы студенты по разным церквам не бродили.

** Саймон (Charles Simeon, 1759 – 1836) – священнослужитель Церкви Англии. Закончил Итон, затем кембриджский Кингз-колледж. В 1782 г. получил членство в Кингз-колледже, принял духовный сан и стал приходским священником кембриджской церкви Святой Троицы. Опубликовал сотни проповедей и комментарии к Библии. Был очень влиятельной фигурой в Церкви Англии своего времени и очень любим своими прихожанами.

*** Кейрес (William Carus-Wilson, 1791– 1859) – к тому, что сказано выше, следует прибавить интересную деталь: именно Уильям Кейрес-Уилсон считается прототипом мистера Брокльхерста – деспотичного попечителя Ловудской школы из известного романа Шарлотты Бронте «Джейн Эйр». Он был основателем «Школы для дочерей священников», которая располагалась сначала в Коуэн Бридж (Cowan Bridge), а затем в Кастертоне (Casterton). Необходимость в таком учреждении действительно была велика. Но условия жизни в нём были таковы, что из трёх сестёр Бронте, которых отправили туда учиться, выжила одна Шарлотта.

**** Quaenam beneficia a legibus praescriptis diligenter observatis Academiae alumni percipiant? (лат.) – Какие привилегии, освобождающие от выполнения предписанных и тщательно соблюдаемых правил университета, желали бы присвоить себе воспитанники?

Кембридж, церковь Святой Троицы.

Гравюра на металле Ж. Ле Ко (J. Le Keux) по рисунку Дж. А. Белла (J.A.Bell)

1847

Иллюстрация с сайта Copperplate. Antique Maps and Prints

http://www.copperplate.co.uk/FindMapsSearchResults.aspx?stid=2&tmid=22125

Кембридж, Большая Церковь Святой Марии.

Гравюра на металле Ж. Ле Ко (J. Le Keux) по рисунку Ф. Маккензи (F. Mackenzie)

1847

Иллюстрация с сайта Copperplate. Antique Maps and Prints

http://www.copperplate.co.uk/FindMapsSearchResults.aspx?stid=2&tmid=22125

Кембридж, Большая Церковь Святой Марии, вид изнутри.

Гравюра на металле Ж. Ле Ко (J. Le Keux) по рисунку Ф. Маккензи (F. Mackenzie)

1847

Иллюстрация с сайта Copperplate. Antique Maps and Prints

http://www.copperplate.co.uk/FindMapsSearchResults.aspx?stid=2&tmid=22125

После четырёх страниц серьёзного вступления я рассмотрел весь этот вопрос в смешном ключе и, не ограничившись изобличением пуристов – толкователей Устава, воспользовался случаем, чтобы немного дать выход своей нелюбви в математике. С точки зрения шансов на награду это была пустая трата времени, разве что вице-канцлер или его заместитель оказались бы до крайности либеральны; но на это сочинение ушла как раз неделя, так что оно заполнило период ожидания результатов экзамена, а после их объявления я должен был вновь заняться «классикой» под руководством нового репетитора – моего друга из Пемброка, который только что получил степень с наивысшими отличиями и собирался испробовать свои силы на мне в качестве первого ученика.

Наступило решающее утро. Я пригласил к себе завтракать человек семь-восемь друзей – радоваться вместе со мной или соболезновать в зависимости от результата – к десяти часам, обычному времени званых завтраков, и, выйдя из часовни в семь, отправился бродить по угодьям колледжа в состоянии величайшего беспокойства, поддерживаемый моим добровольным репетитором по математике, и старался укрепить себя мыслью о том, что слышал пару дней назад от друга одного из экзаменаторов, а именно, что мои переводы на английский оказались лучшими на нашем курсе. Экзаменаторы (глава колледжа (Master) и восемь Старших Членов (Senior Fellows), один-два из которых обычно препоручают эту работу заместителям) встречаются после службы в часовне, чтобы сверить результаты и выбрать стипендиатов. Около девяти утра имена новых стипендиатов объявляют у входа в часовню. Не принято, чтобы в этом случае объявления дожидались сами кандидаты – считается, что это выглядит чересчур «самонадеянно»; но их близкие друзья обязательно окажутся поблизости, заодно с более скромным кругом заинтересованных лиц – «джипами» (gyps), истопниками, чистильщиками обуви и прочей прислугой колледжа, которая проявляет величайший интерес к успехам своих господ и делает на них ставки размером до пяти шиллингов включительно. На сей раз конклав продолжался куда дольше, чем обычно; по-видимому, возникла трудность в выборе между некоторыми кандидатами. Две трети стипендиатов обычно избираются единогласно, а вот на оставшиеся вакансии претендует много кандидатов с почти равными результатами, и выбирать между ними нелегко. Как раз перед девятью часами мой репетитор отправился к часовне, чтобы ждать объявления, а я вернулся к себе в комнаты надзирать за приготовлениями к завтраку. За этим занятием меня и застал мой приятель по шерри-коблерам, который ворвался ко мне в состоянии такого возбуждения, которое вы едва ли посчитали бы возможным для человека его лет. Мы принялись петь или, по крайней мере, производить слабо напоминающий пение шум, чтобы скрыть свои чувства. Прошли долгие, очень долгие пятнадцать или двадцать минут, а потом примчался бегом мой «джип» и первым принёс весть о том, что всё в порядке, а при виде моего общительного друга воспользовался случаем и поздравил с избранием стипендиатом и его тоже. Затем появился мой посланец, который задержался на несколько мгновений, чтобы переписать имена новых стипендиатов. Вскоре после него наш лектор по Платону, он же мой наставник от колледжа (College tutor), вошёл величественной поступью, возвращаясь прямо с места действия (он входил в число экзаменаторов) в полном академическом одеянии, как сама Трагедия в пышной мантии, дабы принести мне поздравления в своей величавой манере дона, а за ним пришёл профессор Седжвик (Sedgwick). К этому времени уже начали собираться приглашённые к завтраку, и у нас составилась весёлая компания, трое или четверо среди которой были новоиспечёнными стипендиатами. Салат из цыплёнка и котлеты исчезали с изумительной быстротой. Бывший методистский священник был в прекрасном настроении, и ещё до того, как мы разошлись, пригласил всех вечером к себе на ужин. Когда мы вышли в угодья колледжа, там оказалась не одна группа студентов, которые прогуливались туда-сюда и обсуждали результаты экзамена. Как это обычно бывает, лучшие студенты младшего курса превзошли наших и по «классике», и по математике. И, опять-таки как это обычно бывает, некоторые третьекурсники, которым, как считалось, наверняка должен был сопутствовать успех, в стипендиаты не попали. Одним из них был Пиль, и его провал замечательно доказывает справедливость, с которой проводятся эти экзамены; ведь если бы экзаменаторы захотели оказать ему протекцию, то могли бы сделать это, не возбуждая ничьих подозрений, потому что он считался хорошим «классиком» и в конце концов действительно это доказал.

В тот вечер мы воспроизвели «весёлый пир»* Феокрита в вольно-практическом переводе. Наш хозяин, окрылённым двойным триумфом, потому что только что были объявлены результаты конкурса на награды колледжа за Речи (College Declamations), и ему удалось завоевать одну из латинских, истощил все свои способности Амфитриона в стараниях должным образом почтить компанию и случай, по которому она собралась. Индюшачьи ножки, тушённые в вине со специями, устрицы с карри, омар au gratin и прочие аппетитные закуски украшали собой стол, и эта редкая для Англии роскошь, хорошая мадера, лилась рекой. Нас было как раз достаточно для игры в вист за двумя столами, и когда мы расстались, уже было утро.

* «весёлый пир» Феокрита – вероятно, имеется в виду отрывок из 14-й идиллии, в котором описывается пирушка.

Следующие две недели моя жизнь отличалась склонностью к роскоши и чувственным наслаждениям. Я проводил время на славу, днём часто играл в бильярд, а по вечерам иногда в вист и не очень перетруждал себя в занятиях с репетитором. Я устраивал маленькие эстетические званые обеды для своих друзей, как членов колледжа, так и студентов, чтобы отпраздновать свой успех. Повар у нас был по-настоящему хороший и мог вполне достойно соорудить практически любое французское plat*, а в некоторых чисто английских прямо-таки достиг совершенства: я помню линя, припущенного в кларете, который примирил бы завсегдатая Café Anglais** с потерей его turbot crème gratin***. Я приобрёл себе такую репутацию по части обедов, что студенты, которые собирались устраивать застолье сами, иногда просили меня составить для них меню. Я мог похвастаться хорошим виноторговцем – не кембриджским, разумеется, – который был моим поставщиком. Некоторые обязанности моего нового положения на самом деле поощряли такое сибаритство. Одной из наших привилегий как стипендиатов был отдельный стол в холле. Мясо и овощи мы получали бесплатно, а «сайзингами» (sizings), за которые платили, распоряжались как хотели. Я и Ф. считались знатоками по части пудингов и соусов (рецепты которых он привёз из Германии, где путешествовал на каникулах) и заказывали их для всего стола.

* plat (фр.) – блюдо.

** Café Anglais (фр.) – «Английское кафе», знаменитый ресторан, существовавший в Париже с 1802 по 1913 г.

*** turbot crème gratin (фр.) – рыба тюрбо (разновидность камбалы), запечённая со сливками и сыром.

Но не следует думать, что всё это были сплошные плотские удовольствия. Некоторые из самых интеллектуальных разговоров, при которых я когда-либо присутствовал и в которых принимал участие, происходили во время и после кларета на этих маленьких обедах. Подобно героям Гомера, которые

πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο,*

* (др.-греч.) питьём и едой утолили желанье. «Илиада», песнь 2, с. 432, перевод В. Вересаева.

в качестве прелюдии к любому серьёзному разговору, умнейшие и талантливейшие из моих кембриджских друзей находились на пике своих способностей вести беседу именно после хорошей пирушки; и не последними среди тех, кто славился своей разборчивостью как в том, что они поглощают, так и в том, что они изрекают, была компания «апостолов». Сейчас перед моим мысленным взором стоят некоторые из этих послеобеденных групп: вот Трэвис, этакий маленький Борроу (Borrow) во всём, кроме воинственности, знаток всевозможных редких языков и дальних мест, готовый говорить на любую тему, обо всём по очереди и ни о чём подолгу, то отпускает каламбур, то рассказывает историю о цыганах, то присоединяется к серьёзной дискуссии о литературной критике, то к ещё более серьёзной о богословии, всегда блестяще и убедительно, но не всегда вполне логично; вот высокий, важный, величественный лектор по Платону, наполовину восхищающийся своим собратом-«апостолом», наполовину стыдящийся его, властно роняет свои умозаключения, исполненные утончённого сарказма; вот Э., Старший Рэнглер поэтической наружности (который был франтом в том, что касается вечернего костюма, и всегда так тщательно одевался для холостяцкой вечеринки, как будто рассчитывал обнаружить там полную комнату дам), бросающийся в глаза своим малиновым жилетом, крапчатыми чулками и очень симметрично повязанным белым галстуком, занимает самый удобный стул в комнате; его проницательный взгляд, кажется, видит сквозь всё и вся, и время от времени двумя-тремя сжатыми фразами он опрокидывает всё то, что Трэвис доказывал в течение последнего получаса. Вот Генри Хэллам, который скромно помалкивает, будучи самым младшим из присутствующих, но делает это так красноречиво, что всем хочется, чтобы он заговорил, пока, наконец, он не начинает говорить, и говорит превосходно; вот наш друг из Пемброка, который тоже избегает высказываться в присутствии старших (он обладает редким талантом быть одинаково хорошим рассказчиком или слушателем в зависимости от обстоятельств), но, если уж выскажется, его острые и стремительные замечания сыплются подобно сокрушительным ударам; да время от времени выпускник Рагби, какой-нибудь любимый ученик Арнольда (Arnold), юноша с серьёзными убеждениями, бесхитростный, но отнюдь не простодушный, учёный, но не кичащийся этим, высказывает мнения, которые по простоте своей могли бы исходить от ребёнка, но которые с трудом смог бы оспорить и умный мужчина. Какие беседы вели эти люди! Какое богатство приводимых примеров! Какая тонкость и проницательность! Какое оригинальное применение с таким трудом приобретённых познаний! Они на деле воплотили утверждение Уолтера Мэпа*:

Poculis accenditur animi lucerna.

Cor imbutum nectare volat ad superna.**

* Уолтер Мэп (Walter Map, 1140 – ок. 1210) – британский средневековый поэт, писавший на латыни. Известно лишь одно произведение, принадлежность которого перу Уолтера Мэпа не вызывает сомнений. Зато ему приписывали авторство множества латинских стихов, в том числе и «Confessio» («Исповедь»), отрывок из которой здесь приводится. Современные исследователи считают, что автором этих строк является не Уолтер Мэп, а поэт-вагант Архипиита Кёльнский (ок. 1125 – 1165).

** Бокалами зажигается лампада души.

Сердце, напоённое нектаром, взлетает ввысь (лат.).

Чтобы должным образом ценить воспоминания о таких людях и таких сценах, человеку нужно повращаться несколько зим в обществе иного рода – там, где главными темами для разговора служат причуды моды и злословие, где ум впустую растрачивается на сплетни или развращается клеветой, где изыски на столе вызывают к жизни лишь непристойные шутки, а не остроумие, где искренность считается покровом ничтожества, а любое непосредственное проявление чувств – пошлостью, пока, наконец, разговор с жокеем о беговых рысаках не становится настоящим облегчением и сравнительно благородным занятием.

Всё это время я формально занимался со своим новым репетитором, хотя в течение первых двух недель так и не взялся за работу по-настоящему. С ним я прошёл «Теэтет» – самый трудный из диалогов Платона, очень медленно и тщательно; но главной моей заботой был перевод с английского на классические языки (Composition), в котором я очень сильно отставал, а трёхмесячный перерыв в занятиях греческим привёл мою способность писать ямбы в плачевное состояние, да и с прозой дела обстояли не лучшим образом. По вечерам я читал некоторые наиболее сложные речи Цицерона, чтобы поднатореть в римском праве. И хотя этот короткий триместр был крайне важен, поскольку вскоре мне предстояло полностью посвятить все свои силы математике, я не мог устоять перед искушением потратить три-четыре часа в неделю на то, чтобы самому сыграть роль репетитора и руководить изучением греческого Нового Завета одним моим другом, чьи амбиции ограничивались степенью без отличия, и он очень желал заниматься со знакомым, а не с посторонним. Мне всегда нравилась такая работа в умеренных количествах, и даже сейчас в послеобеденное время я могу развлечения ради позаниматься с учеником, если, конечно, он не слишком туп; а склонность учить других, если только не отнимает слишком много времени, приносит человеку явную пользу тем, что помогает учиться самому. Было и дополнительное преимущество – я зарабатывал достаточно, чтобы платить своему собственному репетитору.

Мне любопытно было посмотреть, как этот мой репетитор, такой молодой – на два года моложе меня и сам только-только из «команды» репетируемых, будет справляться на первых порах, и будет ли его всем известная даровитость помогать ему или, наоборот, мешать. Результат уничтожил все сомнения и превзошёл мои самые оптимистические ожидания. Я чувствовал, что мною мастерски руководят. Он передавал свои знания другому с величайшей ловкостью, его объяснения доходили сразу же, и их невозможно было понять неверно. Он исправлял ошибки так, что забыть об этом было непросто, снабжал вас огромным разнообразием удачных выражений для перевода с английского на классические языки и приёмов, которыми можно воспользоваться при переводе на английский, – короче говоря, я чувствовал, что каждый день продвигаюсь вперёд, и жалел только о том, что не смогу заниматься с ним и на длинных каникулах.

В течение этого триместра я посещал ещё один курс лекций по Аристотелю – в этом году по «Риторике» – но не ради майских экзаменов, от которых я собирался увильнуть при малейшей возможности, и в конце концов мне это удалось при помощи врачебного свидетельства о болезни. Можно сказать, что мой лечащий врач сначала сам же и сделал всё возможное, чтобы привести меня в надлежащее состояние, потому что незадолго до этого продержал меня шесть часов кряду за столом по случаю обеда, который давал в честь четырёх-пяти новых стипендиатов, в виде дополнения и в знак признательности за мои застолья. Предлогом послужила лёгкая простуда, которую я подхватил за несколько дней до экзамена, показывая двум соотечественникам – литературному и дипломатическому львам – достопримечательности Кембриджа. Утро выдалось сырое, а чтобы соблюсти формальности, мне пришлось надеть белый галстук, без которого академический костюм считается неполным. Отсюда простуда, которой мне хватило для свидетельства.

ПЯТЬ ЛЕТ В АНГЛИЙСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

FIVE YEARS IN AN ENGLISH UNIVERSITY

Перевод и примечания Юлии Глек

Оглавление